Когда важнее не сыр, а чувство правоты

Когда большая часть жизни прожита в России и только лишь одно, последнее, десятилетие — за рубежом (Даллас, США), особо становятся заметны любые перемены на родине. Виктор Ефимович Каган уехал в 1999 году, а до этого успел сделать многое. Первые в СССР книги о детском аутизме для врачей и родителей были основаны на его кандидатской диссертации. В первой и единственной на всю страну специальной службе детских неврозов в Петербурге он не просто работал более десяти лет (с 1973 по 1985 годы), а вместе с коллегами создавал, по сути, основы отечественной детской психотерапии.

О Викторе Ефимовиче — враче и поэте говорят как о человеке штучном. Его книгами зачитываются и специалисты, и люди, далекие от этой профессии. Он — лицензированный клинический психолог, в США занимается психотерапией, в том числе и дистанционной, а его интернетовские посты обрастают откликами из разных уголков мира. Он приехал в Москву на пару дней — на презентацию своего нового поэтического сборника. Но мои вопросы к нему были большей частью прозаические.

— Московские психологи все больше говорят о насилии, о том, что оно становится нормой жизни, ощутили ли вы это, Виктор Ефимович?

— Я увидел и буквально ощутил в глазах практически каждого встречного тревогу… У тревоги два выхода: найти источник или перевести ее в страх — cо страхом уже не так страшно; когда знаешь, чего боишься — чужой религии, группы лиц, жабы, — ты уже знаешь, с кем бороться… и к кому притулиться, чтобы бороться вместе. Люди борются с пустотой, запас тревоги от этого на самом деле не становится меньше, и им не становится легче, но насилия становится больше. В 70-х годах Владимир Лефевр в США провел эксперимент, в котором испытуемыми были коренные американцы и наши эмигранты, — это была в то время политическая эмиграция, не самые советские люди. И все-таки результат: у американцев — четкие границы добра и зла при высокой готовности к компромиссам, у наших — размытость границ при бескомпромиссности. Вы представляете, к чему может привести бескомпромиссная борьба не отличимых друг от друга добра и зла? Хотя зачем представлять — сегодня потребность в образе врага плодотворно растет снизу, есть этот запрос.

— Вы хотите сказать, что уровень тревоги людей не зависит напрямую от принадлежности к стране побеждающей или терпящей какие-то поражения? Что не в этом дело? Что дает тревогу и агрессию?

— Давайте смотреть на то, что есть. Многие десятилетия тяжеленной алкоголизации. Масса людей с так называемым вьетнамским синдромом — следствие афганской и чеченской войн. В 90-х годах в Ростове собирались строить реабилитационный центр, в котором вроде бы как все предусматривалось: психиатрическое наблюдение, физиотерапия… Я говорил о том, что не с того конца надо начинать — надо прежде всего готовить семьи к возвращению с войны их родственников. Готовить социальных работников, психологов, которые помогут устроиться на работу, адaптироваться. И только если все это не срабатывает, возникают психиатрические проблемы — тогда к психиатру. Одна мать рассказывала мне, что сын, вернувшись с войны, два месяца лежал лицом в стенку, а она все приставала: «Поговори со мной. Ну поговори». И однажды он заговорил, да так, что она взвыла: «Как ты мог это делать!» И он снова замолчал, уткнулся лицом в стену. Она не была готова, сама получила травму и его заново травмировала…

И мы с известным в ту пору политиком Мариной Салье придумали программу, которую назвали «Oчищение воина». Так называется обряд американских индейцев: когда мужчина приходит с войны, племя встречает воина и три дня празднует его возвращение. Никто не оценивает: справедливая это была война или нет, трусом он там был или героем — радуются возвращению. Это же психологически не только празднование — они через три дня получали из воина сеятеля, охотника…

— Психологическое разоружение?

— Психологическое разоружение, да. Очищение воина у нас происходило на групповых тренингах. В группах были матери погибших в Чечне солдат и чеченские женщины, потерявшие мужей и детей, были демобилизованные ребята и полковник из дивизии особого назначения c лейтенантами-замполитами, которых по приказу Mинистерства обороны сделали в одночасье психологами… Напряжение запредельное, страшные рассказы — люди были открыты. Три таких группы мы провели… Но этого мало, по стране гуляет огромное количество людей с непроработанными постстрессовыми расстройствами — это гигантский источник тревог… Порочный круг чувства вины и героизации насилия — смесь, равная по своей убойной силе противопехотным минам.

— Если допустить теоретически, что Россия по всем мыслимым и немыслимым параметрам вдруг оказывается впереди планеты всей — все Hобелевские премии наши, мы первые в футболе и в экономике, призыв «Россия, вперед!» — уже не просто лозунг, а реальность, — тревожности и насилия в стране станет меньше?

— Если мы возьмем бочку меда и бросим туда ложку дегтя под названием «тревога» — у нас будет бочка дегтя. Старые врачи говорили, что от здоровья до кризиса болезни и назад от кризиса болезни до полного здоровья проходит одинаковое время. Если считать кризисом болезни пик перестройки — 1989 год, то надо отсчитывать, когда болезнь началась — в 1917 году? Или в 1913-м? Или 400 лет назад? Нужно время, чтобы переболеть и по-настоящему встать на ноги общественному организму. Противопехотные мины, оставшиеся после войны, еще очень долго будут взрываться…

— Вы говорите о количестве людей с непроработанными постстрессовыми расстройствами и имеете в виду только людей, вернувшихся с войны… Мне представляется, что этот круг шире: родственники пострадавших в Беслане, в «Норд-Осте», родители детей, которых не смогли вылечить от излечимых диагнозов, люди, пострадавшие в авариях, от милицейского произвола, от дедовщины в армии, — перечислять можно сколько угодно… Но в большинстве своем у россиян до сих пор существует достаточно устойчивое предубеждение к помощи профессиональных психологов. Потому что не обо всем человек готов говорить…

— Конечно, все люди с непроработанными постстрессовыми расстройствами нуждаются в реабилитации. Мне хорошо знакомо мнение о том, что некоторые вещи лучше придавить бетонной плитой в себе, не надо их раскапывать… Но я вижу, как они из-под плиты прорастают — это вроде мин, о которых мы с вами уже говорили. Здесь очень важно, какую роль себе отводит психотерапевт. Когда не было места, где репетировать, трубачи играли в углу. Так вот, я угол, только не каменный, я должен меняться вместе с пациентом. Если за время консультации я говорил больше 10 минут — я работал не очень хорошо. Я должен слушать, помогая говорить,  — остальное пациент делает сам. Человек думает примерно со скоростью 3 тысячи слов в минуту. А говорит со скоростью — 200—300 слов. Когда вы едете со скоростью 150 км в час — вы не видите деревьев. А при скорости 30 км в час — видите.

Человек получает возможность слышать самого себя. Не нужно проламываться к его больному месту, нужно дать возможность человеку самому к этому прийти. Я как-то наблюдал за работой одной женщины-психотерапевта. К ней приходит ребенок, она его притягивает к себе и спрашивает: «Ну что ты, Вася, вчера опять дрался?» Он отвечает отрицательно, она его отодвигает от себя и говорит, что он — молодец, драться не надо. Она ему дарит объятия, говоря о драке, и отталкивает от себя, когда говорит, что он хороший! Это — психотерапия наоборот. Только 8 процентов коммуникации делают слова. 35 — интонация. А все остальное — язык тела. Поэтому, конечно же, от личности психотерапевта зависит очень многое…

— Есть очень жесткое лечение работой: перед человеком, которого постигло горе, ставят еще больший круг рабочих задач, чем прежде, никакого снисхождения, наоборот — требования завышенные, справляйся. Это правильно?

— Не видя людей, я не могу подобрать регистр: кому-то действительно надо срочно погрузиться в работу, а кому-то и трех месяцев недостаточно для того, чтобы вернуться к прежнему ритму жизни. У человека должно быть право решать это самому. У меня умер отец, через 4 месяца — брат, а через пару лет — мать. Вот я бы не хотел, чтобы меня кто-то отвлекал при помощи труда. Я буду защищать свое горе. Для меня горе — это любовь, которая продолжается в ситуации, когда человека нет. И у меня вопрос: «А кто такие эти люди, которые могут у меня это отнимать?»

— А как строить отношения с властью, которая вовсе не психотерапевт, а как раз та субстанция, которая может отнять и любовь, и горе?

— Важно понять, что власть нигде и никогда не будет совершенно гуманной. Разница в том, как с этим живут в разных странах. К примеру, американец — индивидуалист. Он рассчитывает на себя и прежде всего в любой ситуации думает: что делать, чтобы, прежде всего, жить нормально. Он нацелен на результат. Для японца (в обобщенном варианте) главное — процесс. А для бывшего советского человека, к сожалению, до сих пор очень типично: отбыть процесс достижения результата. Как говорил на психотренингах один мой коллега: «Ваша жизнь не работает!»

Я расскажу вам о таком эксперименте: построили лабиринт, положили в коридор № 4 кусок сыра и запустили крысу. Она в 5-й ткнулась — ничего, в 7-й — пусто, потом в 4-й — сыр! Две-три пробежки, и она научается бегать целенаправленно в 4-й коридор. А сыр тем временем взяли и переложили в коридор № 1. Крыса в 4-й — нет. Она опять побегает и туда же — нет. Пробегает все и находит сыр в коридоре № 1.

К сожалению, в России до сих пор слишком высок процент людей, которые годами будут бегать в 4-й коридор, потому что для них важен не сыр, а чувство правоты.

— В России так происходит потому, что даже в молодых людях до сих пор сидит советский человек?

— Я полагаю, проблема глубже. Недавно мой коллега, профессор, доктор психологии Дмитрий Леонтьев подсказал то, на что я прежде не обращал внимания. Практически ни на один язык мира невозможно перевести фразу «Мне хочется». Будет: «Я хочу» или «Я бы хотел». Правда, потом нашелся еще один язык — из группы балканских, я не запомнил какой. Но в принципе это — непереводимо, потому, что «мне хочется» — это что-то хочет само себя мной…

— Из этого вытекает неприсутствие человека в собственной жизни?

— Вытекает поведение человеческое. Я вижу это в психотерапии: когда удается переключить регистр — найти «я», — люди начинают думать иначе, брать на себя ответственность. Это интересные вещи: человек начинает себя вести так, как говорит, как думает, это проявляется везде — в его отношении к жизни, к власти, в манере продумывания своего поведения в любой ситуации. Все в конце концов будет приходить не от государства, а от отдельных людей, которые возьмут на себя ответственность за свою жизнь…

— Представьте себе людей, у которых нет интернета, нет денег на газеты, есть только телевизор, который ловит всего-навсего два канала, — таких мест, поверьте, пока еще немало в стране. По одному каналу разговаривает с этими людьми реанимированный Кашпировский, по другому — чудодейственный Малахов. Если так все время жить, можно постепенно нечувствительно для самого себя и поверить в бред, а вы говорите про людей, которые будут ответственны за свою жизнь…

— Да, возможно, эти люди поверят. С другой стороны, я же не знаю, во что они верят сейчас и чем одна вера лучше другой. Мы как будто бы ищем одной умной ТВ-политики — это неверно. Для меня решение проблемы лежит не в том, чтобы изменить программу телевидения, а в том, чтобы в этих селах и поселках исчез информационный голод, чтобы люди могли выбирать. Сузить выбор под девизом заботы о людях — это не выход. Распутин появился не тогда, когда он сам появился, а тогда, когда в нем была потребность. Малахов и Кашпировский — это потребность, симптом напряжения, психологической и социальной тревожности. Люди живут с ощущением, что все сыплется, когда сыплется — нужны транквилизаторы, и телевидение это чувствует — ходит с валерьянкой.

— Неужели такая валерьянка поможет кому-нибудь?

— По-настоящему — никому. Как пластиковая булка никого не накормит. Это не будет, как говорят медики, патогенетическим лечением. Будет паллиативным — на сейчас, на сегодня, на час, на минуту. Для противопоставления расскажу о том, что потрясло меня в Далласе, когда я приехал туда в первый раз. Там есть небольшой сквер выживших онкобольных, его разбили родители больной девочки. Сквер выходит на улицу, и туда ведет скульптурная группа — понурая семья, растерянная, а на выходе та же семья выбегает, счастливая, взявшись за руки. По всему скверу столбики с табличками: тебе поставили диагноз «рак» — что делать. Каждая дощечка — ответ на вопрос, пошаговые инструкции. Также сказано, что, если ты прожил больше пяти лет с диагнозом «рак» — ты можешь вступить в это общество. А если ты болен — позвони и с тобой поговорит выживший, имевший ту же форму рака, что теперь у тебя. Но сердцевина этого сквера — огромный, переливающийся, крутящийся шар из гранита весом около двух с половиной тонн. На табличке написано: этот шар символизирует твой рак, подойди к нему, положи на него ладонь и раскрути так, как тебе хочется, — ты это можешь. И этот шар — тебе подвластен!

Это — совершенно потрясающая психотерапевтическая процедура, в которой слово «рак» можно заменить словом «диабет» и еще чем-то. Я видел, как это работает, потому, что потом возил туда группы. У людей уменьшались боли, они начинали лучше спать. Это — культура психологии, вынесенная прямо к тебе — она работает.