3/6
РАЗМЫШЛЕНИЯ
«Гельсингфорс, ты – некий корабль из сказания, сходного с тем, о «Летучем Голландце», и мы вдвоем, плечо к плечу, в плену тоски о невозможности стать одним, опершись о перила палубы. Так мы живем здесь. Мы отплываем. О, если б мы знали – куда!
Причина призрачности, которою, как огромным крылом, тронуло тогда мою жизнь: то, что Б.С.Т. наполовину, если не на три четверти, жил в области философии.
Еще в детстве я слышала имена Канта, Шопенгауэра, Ницше в устах мамы. Но теперь они подошли и стали вплотную, окружали кольцом, просочились в суть дня. В это наше полусвадебное путешествие, в путь никем не названных жениха и невесты, чуждающихся даже и слова «брак», были взяты в старенький чемодан Б.С.Т. – эти малопонятные книги, названия которых, мне заколдованные и прельстительные, я помню – «О четверояком корне закона достаточного основания», «Мир как воля и представление»...
С пафосом, не равным, а и превышающм тот, полежаевский, на берегах моря, произносит Борис имена Джона Стюарта Милля, Фихте, Шеллинга, Шопенгауэра, Юма и Локка, через которых подходишь к чтению «Критики чистого разума!» Скалы, именующейся «Кант».
... В андерсеновской сказке глыбами льда все не удавалось Каю досложить слово «Вечность» - звучит название этой книги, запечатанной – семью ли? – печатями. Венчая дремучий лес Индукций, Дедукций, Субстанций и Представлений, предутренним заревым холодом, вершиной вершин – имя Иммануила Канта! Вот в какой плащ оказалась укутанной я на семнадцатом году в весну того, что именуется жизнью, в непонятный разгар любви.
Туманно, случайными упоминаниями, без связи друг с другом, без желания сообщить что-нибудь, проявилось, как на фотографических пластинках, нечто о жизни Бориса: брат Сергей, поэт и мечтатель, живший в Париже, - старший. Больной человек. Любимый брат. И другой, Николай: насмешливый и холодный, отметающий мечту и поэзию, рассудочный и закрытый для всех, средний меж братьев. Глухо, сдержанно – что еще есть сестра. И, без рассказа о них – о несогласии отца с матерью.Кажется, и живут где-то врозь. Ни тепла, ни вражды в голосе, о них говорящем...
...Занемев, гляжу на него. На неотвратимость этого присягания – Беде, Холоду звездных пространств, которые нас поглотят, на эту одержимость Прощаньем... И впервые во мне пробуждается жажда служенья – другому, осознание другой трагедии, равной моей. Я никогда не смогу жить без этого человека. Потому что не смогу его позабыть. Потому что – кто же поймет так, как я – его обреченность? Его неслиянность с миром?
«Соблазн!» – любимое слово Бориса...
Как гудят поезда! Как странно, что и на финском вокзале – отъездная суета... Как черна ночь! Отчего поезда хотят отходить всегда ночью? Их зовет ночь... Боря высунул голову за окно, где летят искры, ветер треплет его светлые пышные отросшие волосы. Он оборачивается ко мне темной синью глаз... Вагон бьется в черной ночи, в лихорадке...
Москва осенью 1911 года... Разъединясь с приездом в Москву по своим домам, мы неминуемо отдалились друг от друга. Это шел даже еще не медовый наш месяц – он был еще за горами – вполне в неизвестности – и позади было целое лето час в час вместе – Коктебель с Феодосией, Эсбо с Гельсингфорсом – и оно вдруг кончилось, Борис вновь оказался в своей комнате в квартире матери с братьями – как до меня. Я – в моем «магическом кабинете» - с приехавшими Мариной и Сережей в доме. И от их счастья (а у них было именно счастье – то странное, жаркое слово, волшебное, которое не получалось у нас с Борисом) – тенью на меня пала печаль.
Мне семнадцать? Кажется, мне сто лет!
Я не понимала, что происходит меж нас с Борисом. Я чувствовала вину перед ним. В нем проскальзывала тень неуловимого раздражения (уловимого – мне!). Я измучила его? Я врежу ему? Своим неестественным страхом сближения я расшатываю его здоровье? Да – так, но, подтачивая и это сознание, порой еще темней и еще безнадежней – меня терзала тишайшая грусть о том, что уже нет мне «Б.С.Т.». Эти драгоценные буквы растаяли. Ушли в прошлое! Уступив более живому, близкому облику, стали – воспоминанием. Сном?.. О, тогда он входил, неизвестный, то насмешливый, то разнеженный, восхищенный, все сильнее привязывавшийся – как шли, вглубь, неповторимые вечера! Какая боль! Какая грация! Какая тайная нежность! Как было ясно, что за меня он пойдет на любого врага, если б был! Что час прощанья – грустен почти смертельно. И куда все это ушло? Почему?
Сетовать – не на кого... И все-таки непонятно, почему ушли те – зима, и весна, и начало лета – дни радости (они же были настоящим счастьем!) общенья с Борисом, то высокое душевное и умственное волненье познаванья друг друга, касанья к иной душе? Откуда эта... усталость? И у него – тень раздражения. Какая-то тень вражды. Мне стало порой чудиться, что он презирает меня? За мое «нет» физическому сближенью? За трусливость? Так? Без слов...
Господи! Да как же это сталось?! Давно ли? Устал? От меня? От нас двух? Как игрока к игорному столу, потянуло его к одиночеству? Но разве же он – в плену? Разве и я могу все отдать ему и в нем раствориться? Разве я сама хочу – в плен?..
Борис был странен и фантастичен, входил и уходил, непонятный. Он мог очаровать Марину, Сережу, людей высокого ранга...
И когда во вспыхнувшем споре о гениальности, в блеске рапир, в несходстве определений меж нас четырех – вдруг, как два лезвия ножниц, вновь сходимся в понимании. Он и я...
Кто, как не я – та же его Ася, графиня Севильская, оживает в нем лермонтовскими строфами – «Любовь мертвеца»...
«... Случится ль, шепчешь, засыпая,
Ты о другом,
Твои слова текут, пылая,
По мне огнем...
Ты не должна любить другого,
Нет, не должна!
Ты мертвецу святыней слова
Обречена...»
(«Обручена» – может быть?)»