abumailo (abumailo) wrote in rabota_psy,
abumailo
abumailo
rabota_psy

Анри Барбюс. "Вместе"


Пророческий рассказ о выходе из карантина...

[Spoiler (click to open)]ВМЕСТЕ



Дом Андреаса.

— Здравствуй.

— Здравствуй, Андреас.

— Входи.

— Какой у тебя странный голос.

— Входи.

— Ладно. А где Рита, Андреас?

— Не знаю. Мы с Ритой расстались.

— Как! Что ты говоришь? Не может быть!.. Такая любовь... Вы же были чудесной, идеальной парой!

— Мы больше не любим друг друга.

— Неужели... Она умерла, Андреас?

— Нет. Рита жива.

— Скажи...

— Это все из-за венгерских тюрем.

— Да, знаю, вы оба сидели в тюрьме, но ведь недолго.

— Недолго? Целых полгода!

— Вас били? Ранили, может быть?.. Ты отворачиваешься, Андреас. А, кажется, я догадался: ее изуродовали?

— Нет. Во всяком случае, не так, как ты думаешь.

— Ради бога...

— Когда мы попали в тюрьму, капитан де Пронэ, которо­му мы внушали такую ненависть, что он приходил в бешен­ство при одном взгляде на нас, сказал: «Значит, вы любите друг друга? Ну что ж...»

— «Мы вас посадим отдельно...» Да?

— Наоборот. Он сказал: «Мы свяжем вас вместе».

— И что же?

— И нас скрутили вместе веревками по поясу, поверх одежды.

— А дальше?

— А дальше... День за днем, ночь за ночью. Понимаешь? Нет, ты не можешь попять. Сначала мы решили, что нам пред­стоит умереть вместе, и тугие путы были нам сладостны, по­тому что наши сердца бились рядом и мы могли смотреть в глаза друг другу. Но нас связали не для того, чтобы убить, а чтобы мы жили так.

— Тем лучше.

— Нет, тем хуже!

— Не понимаю.

— Я же говорил, что тебе не понять. Прежде и я сказал бы так же, как ты. Вам не понять, что это такое: все время видеть перед собой одно и то же лицо, если только не закры­вать глаз, и все время чувствовать на своем лице чужое дыха­ние, если только не выворачивать себе шею, чтобы хоть не­много отвернуться в сторону. Наши лица находились так близко друг от друга, что между ними нельзя было бы просунуть ла­донь. Вначале мне казались прекрасными эти глаза, такие большие, словно я видел их сквозь увеличительное стекло, глаза, которые мигали, смежая длинные ресницы, и эти губы, такие близкие, что стоило мне чуть качнуться вперед, как мои губы прижимались к ним. Но потом... потом... Ты знаешь...

— Ты покраснел, Андреас.

— Да, я сгораю от стыда при одном воспоминании. Два тела, сцепившихся вот так...

— Мне больно, Андреас! Отпусти мои плечи. У тебя не пальцы, а когти.

— Это чтобы ты хоть что-нибудь понял.

— Но вы двигались, ходили?

— Да. Замолчи. Я не хочу вдаваться и подробности.

— Разумеется, но...

— Замолчи. Дин, ночи, недели, месяцы!

— Но, Андреас, самая обыкновенная жалость...

— Вещи уничтожают жалость, любое доброе чувство.

— Андреас, твоя подруга не была вещью.

— Нет, была — враждебным грузом. В первую педелю мы говорили друг другу: «Да полно тебе, это все пустяки...», «Бед­няжка, я так тебя люблю! Не бойся меня... Все, что нужно за­быть, забудется...» — и так далее. Но мало-помалу жалость и любовь заглохли, подавленные отвращением, уверенностью в том, что ничего не забудется.

— Но ведь...

— Их вытравили гадость, нечистоты...

— Теперь я тебя прошу — замолчи. Умоляю...

— ...и страшное, бесконечное созерцание все тех же черт,— два лица, прижавшихся друг к другу, словно две ладони.

Первое время сросшееся чудовище, в которое мы превра­тились, не спало. Сон бежал от наших огромных, широко рас­крытых глаз. Потом мы стали спать, но то и дело просы­пались.

Стоило ей откинуться, как веревки натягивались сильнее и еще больней врезались в мое тело, а я своей тяжестью усу­гублял ее страдания. Усталость одного становилась мучением, пыткой для другого. Мы мешали друг другу, мы боролись... Но не это главное. Самое страшное, повторяю...

— Не надо.

— Нет, слушай. Самое страшное — все время видеть пе­ред собой чужое тело во всей его безжалостной наготе, когда с него сорваны покровы и на твоих глазах совершается его тай­ная жизнь: это гораздо страшнее, чем присутствовать при вскрытии трупа; жутко чувствовать чужое дыхание, трепет и омерзительную прозрачность машины с мягкими винтиками и колесиками, которая называется «человек». Человеческое те­ло — жалкое тряпье, тем более тело заключенного... Ты-то пред­ставляешь это себе так же смутно, как представлял себе пре­исподнюю мой бедный брат,— он был верующим. Ты предпола­гаешь, а, в сущности, не знаешь ничего.

— Что с тобой, Андреас? Ты возбужден, тебе не сидится...

— Откуда мне знать? Откуда мне знать, что было страш­нее — телесные или душевные муки! Мы перестали говорить: «Я люблю тебя!»—ушли в себя и начали жаловаться; потом мы стали кричать; потом в наших воплях стала прорываться нена­висть, и мы вонзали друг в друга взгляды, словно острый нож.

Так мы последовательно прошли через все ступени отчая­ния, отвращения и мук. Я обвинял ее в том, что она — это она, а она меня в том, что я — это я. Нас раздавило время, дли­тельность. И, надо сказать, нас обоих хватило ненадолго. Когда вами владеет страсть, вы пойдете с любимым человеком на пре­ступление, с восторгом разделите с ним его позор — все можно перенести, потому что такие вещи совершаются быстро. Но за на­сильственную, непрерывную близость приходится расплачивать­ся ужасной ценой! Она оборачивается недугом, безумием, стано­вится сродни убийству и смерти... Ты ведь знаешь, бывает та­кая боль, что, если она мгновенна, ее можно даже и не заметить, но если она не унимается, начинаешь, в конце концов кричать. И это «в конце концов» наступает через несколько часов.

Через шесть месяцев нас освободили, и мы смогли наконец повернуться друг к другу спиной.

И теперь еще, когда я мысленно представляю себе Риту, ее лицо уродливо искажается, и у меня все еще ломит глаза. Я до сих пор чувствую в себе дикого зверя. Мы не простили друг другу.

— Почем ты знаешь, что думает она?

— Нет, никогда! Она тем более.

— Подумай, Андреас, о страданиях, через которые про­шло столько людей...


— Знаю. Я видел таких. Я видел (видел, даже закрыв глаза, потому что слышал крики и звук ударов), как истязали Ч. Ему поленом выбили все зубы, затолкали их ему в рот и заставили проглотить, а чтобы облегчить эту задачу, влили ему в горло содержимое ночного горшка, который принес из лаза­рета одни из жандармов. Этот человек умер ужасной, отвра­тительной смертью. Я видел, как мучительно исказилось, а по­том застыло лицо С, когда ему ножом срезали кожу с подошвы ноги, словно то была подметка сапога. Я видел куль окровав­ленного мяса, в который превратилась товарищ Л., после того как ей живьем вогнали в живот ее грудного ребенка, орудуя острым колом, топором и кувалдой. Я помню одного венгер­ского крестьянина. Высокий, немногословный, он держался со спокойным достоинством. Однажды он прошел мимо меня в кабинет тюремного судьи (я ждал своей очереди). Через дверь все было слышно. Они хотели, чтобы он сознался в заговоре и назвал нужные им имена; но он не желал лгать, он молчал, и тогда они решили заставить его кричать: засвистели шашки, посыпались удары плашмя по телу, глухо застучал о кости че­репа железный прут. Неожиданно за дверью все стихло — там шла какая-то возня, но до нас не донеслось ни единого слова, пи единого стона. И вдруг раздался дикий крик. Вскоре дверь распахнулась, затопали ноги, и я снова увидел его. Он, который всего полчаса назад шел с высоко поднятой головой, теперь корчился на носилках; он, который не желал говорить, исхо­дил, захлебывался криком. Одежда его была сорвана, виден был голый живот, а еще ниже — красная дыра. Оскопивший его полицейский хвастливо рассказывал, что воспользовался для этой надобности ржавым ножом и что рука в этот день была у него особенно тяжела.

...Зачем я все это тебе рассказываю?.. Для того чтобы по­казать тебе, что я насмотрелся не меньше тех, кто побывал в венгерских застенках не в качестве туристов. В других ме­стах я видел кое-что похуже: я видел, как смерть с саблей в руке и в расшитом галунами мундире входила в дома и за­ставляла отцов выдавать сыновей и заставляла сыновей при­крываться отцами, как щитом, а верующих, даже евреев, отре­каться от веры. Но, уверяю тебя, ублюдки, которые связали по поясу двух человек в пору цветущей юности, полных жизни и любви, зашли куда дальше в изощренной жестокости. С помо­щью своей заплечной хирургии они вырвали нежность из их сердец.

Но, кроме нежности, товарищ, каждый носит в сердце,— знает он про то или нет,— свернутое красное знамя. Что бы там ни было, я полон бодрости и энтузиазма, я готов трудиться ради того, чтобы на земле развернулись тысячи таких знамен.

Видишь ли, в тюрьмах стареют телом, но революционная вера молодеет и наполняет душу радостью. Ты слышишь? Ве­ликая радость еще сильнее разожгла во мне ненависть к бан­дитам, которые управляют в наши дни обществом во всех странах мира, кроме одной.
Tags: книги
Subscribe

  • Мифологика: иллюстратор Виктория Топпинг

    Через образы античных богов иногда дают классификацию архетипов при типировании или просто типов в шуточных тестах . На просторах интернета мне…

  • Языковой барьер

    Летели они "Эмиратами", из Мельбурна в Дубай и оттуда уже в Москву. Мама была родом из России, эмигрировала в Австралию в 1990-е. Петька,…

  • Булочка

    Товарищ по работе, Алик, попал в серьёзную автомобильную аварию, и они всем отделом распределили поездки, кто когда будет навещать. Игорю Львовичу…

  • Post a new comment

    Error

    default userpic

    Your IP address will be recorded 

    When you submit the form an invisible reCAPTCHA check will be performed.
    You must follow the Privacy Policy and Google Terms of use.
  • 16 comments

  • Мифологика: иллюстратор Виктория Топпинг

    Через образы античных богов иногда дают классификацию архетипов при типировании или просто типов в шуточных тестах . На просторах интернета мне…

  • Языковой барьер

    Летели они "Эмиратами", из Мельбурна в Дубай и оттуда уже в Москву. Мама была родом из России, эмигрировала в Австралию в 1990-е. Петька,…

  • Булочка

    Товарищ по работе, Алик, попал в серьёзную автомобильную аварию, и они всем отделом распределили поездки, кто когда будет навещать. Игорю Львовичу…